<…> Исследования, предпринятые нами до сих пор, ясно показывают, что свобода не может полагаться и описываться как некое свойство человеческой души. Мы стремились определить бытие человека как обусловливающее появление ничто, и это бытие явилось нам как свобода. Свобода как условие нигилирования ничто, таким образом, не есть одно из свойств, характеризующих сущность бытия человека. Мы уже отмечали ранее, что отношение существования и сущности у человека иное, чем у вещей мира. Свобода человека предшествует его сущности и является условием возможности последней, сущность бытия человека взвешена в его свободе. То, что мы называем свободой, неотличимо, таким образом, от бытия «человеческой реальности». О человеке нельзя сказать, что сначала он есть, затем – что он свободен; бытие человека совпадает с его «свободо-бытием» («etre-libre»).
<… > По природе своей человеческая реальность есть несчастное сознание без всякой надежды выйти из своего несчастного состояния.
Но каково оно, то бытие, к которому влечется, преодолевая себя, несчастное сознание? Скажем ли, что его не существует? Противоречия, которые мы в нем обнаруживаем, доказывают только, что оно не может быть осуществлено. И неоспорима следующая очевидная истина: сознание существует лишь как экзистенциально вовлеченное в это бытие – бытие, со всех сторон его обступающее, пронизывающее его своим призрачным присутствием, бытие, которое есть и одновременно не есть бытие сознания. Скажем ли, что это бытие, существующее относительно сознания? Но в таком случае мы спутали бы его с объектом рефлексивного суждения. Но это бытие не полагается сознанием и перед сознанием; не существует сознания, представляющего себе это бытие; оно тяготеет над нерефлексивным самосознанием.<…>
<…> Страдание показывается и поддерживается человеческим лицом, но оно им не создается. Страдание на нем проступает, и оно запредельно как пассивности, так и активности, как отрицанию, так и утверждению; оно есть. И все-таки страдание существует всегда как самосознание. Нам отлично известно, что в этой трагической маске выражена не бессознательная гримаса спящего, не застывшая судорога покойника: она отсылает нас к возможностям, какой-то ситуации в мире. Страдание есть сознательное отношение к этим возможностям, этой ситуации, но отвердевшее, отлитое в бронзе бытия, и как таковое оно нас и пленяет: как бы в сниженном приближении, оно есть то страдание-в-себе, которое неотступно чудится нашему собственному страданию.
Напротив, страдание, испытываемое мной, всегда оказывается страданием не достаточным, потому что оно нигилирует себя как страдание-в-себе в самом акте своего самооснования. Оно ускользает как страдание к сознанию страдания. Я никогда не в состоянии удивляться ему – оно существует лишь в той мере, в какой я его испытываю. Его всецелая прозрачность лишает его всякой глубины. Я не могу его наблюдать, как я наблюдаю страдание, запечатленное в голове статуи, потому что я сам его и вызываю – я его знаю. Уж если суждено страдать, я бы хотел, чтобы мое страдание нахлынуло на меня как откуда-то налетевшая буря; но выходит, напротив, что именно я-то и должен вызывать его к существованию в свободной спонтанности своего существа. Я бы хотел одновременно и быть страданием, и претерпевать его, но то смутно-огромное страдание, каковое должно бы вынести меня за мои пределы, всегда лишь едва касается меня своим крылом, и я не могу его ухватить, я обнаруживаю лишь себя – я жалуюсь, стенаю, вздыхаю: чтобы осуществлять то страдание, которое я есмь, я вынужден без конца разыгрывать комедию страдания. Я заламываю руки, я кричу, чтобы мои жесты, звуки моего голоса – эти объекты бытия-в-себе, – разносились по миру, подгоняемые тем страданием-в-себе, каким я быть не в состоянии.<…>
Сартр Ж.-П. Бытие и Ничто // Самосознание европейской
культуры. – М., 1991. – С. 115-116.