Основные направления исследований в зарубежной исторической психологии. С тех пор как в конце XIX века психология внятно заявила о себе как о науке, занятой измерением и вычислением, она очень быстро потеряла свой традиционный предмет – сознание. Человек, представленный науке Р. Декартом разделенным на тело и сознание, поддавался измерениям только в образе непосредственной телесности. Физически не определимое сознание от измерений все время ускользало, пока не было объявлено совершенно не объективируемым, а, следовательно, и не научным предметом психологии. Человековедение с тех пор стало говорить о двух отдельных принципах «учитывания человеческого» в человеке – психологизме и историзме.
Проекты наук о духе В. Вундта и В. Дильтея. Основатель психологии Вильгельм Вундт (1832–1920) считал, что со временем психология сможет стать теоретической основой для многих наук. Представив вначале научному сообществу свой проект психологии как науки, экспериментирующей с человеком, сам он тем не менее был убежден, что одного лабораторного эксперимента для познания человека безусловно мало. Его обращение к истории и историческому методу как дополнительным для целостного познания и понимания человека было закономерным, поскольку психология зачастую пользовалась многими историческими источниками, а история поневоле имела дело с психологическими закономерностями и характеристиками. Совместить же эти науки напрямую оказалось для В. Вундта не таким простым делом: предложение историкам использовать знание психологических закономерностей в своих исследованиях большого успеха не имело, психологи тоже упорно продолжали создавать свои собственные общественно-культурные схемы.
Очевидно, что история и психология пересекались только в одном – наглядном человеке как общей их исходной данности. На этом уровне здравый смысл и логика образа были не менее важны, чем лабораторный эксперимент, тем более, что результаты даже самых тщательно построенных экспериментов не удавалось прямо перенести в жизненную реальность, где они неизменно «ломались» и «расслаивались». Возможность участия науки-посредника между двумя методологическими крае йностями, к которым принадлежали изначально психология и история, рассматривалась В. Вундтом, но он последовательно отверг возможную помощь философии, этнологии и социологии, поскольку они сами нуждались в психологическом методе. В результате «отцу» психологии так и не удалось склеить между собой историю и психологию – эти две глыбы человекознания; но он сумел создать особое пространство, которое назвал «психология народов».
Интересно в этом контексте привести итоговое замечание В. Вундта: «История начинается там, где кончается психология», – поскольку психология навсегда останется в сфере закономерного, а «скачки мирового духа» часто непредсказуемы и неповторимы. Итак, по мнению основателя психологии, который дошел до логического конца в своей попытке распространения научной психологии за ее собственные пределы, эта наука так и не сумела пересечь собственные границы.
Этим выводом закончились собственные попытки В. Вундта сделать психологию еще и гуманитарной наукой, но не закончился интерес к возможности осуществления столь сложного синтеза. Работу по созданию гуманитарно ориентированной психологии попытался выполнить философ и филолог Вильгельм Дильтей (1833–1911); результаты ее были опубликованы в труде под названием «Введение в науки о духе» (1883). В. Дильтей без особого напряжения соединил историю и психологию в таком высказывании: «История и есть человеческая психология в становлении и многообразии». Но изящность и точность его умозаключения не были оценены при жизни; мало того, труд В. Дильтея был дружно осужден всеми философскими лагерями и научными направлениями; его самого обвинили в скептицизме и разрушении традиционного знания. Признание его вклада в науку было сделано много позже, когда в западной философской культуре появились и стали распространятся новые способы философствования – феноменология, экзистенциализм, герменевтика. Именно тогда появилось понимание особенности методологии В. Дильтея, соединившего романтическую методологию «вчувствования» XIX века с только-только зарождавшимися феноменологическим и герменевтическим методами, опирающимися на как будто самое зыбкое и неопределенное – внутренний опыт, самоощущение, рефлексию.
По сути В. Дильтей пошел сразу тем путем, который отверг В. Вундт; он стал искать систематику и органику целостного человека в смысловых образованиях культуры, в общении с текстами прошлого (исторический материал). И в этом подходе он опирался на опыт «письменного Я» человека как опыт самосознания. К экспериментальной психологии он присоединил новый описательный метод, дав своей версии гуманитарной психологии название «понимающей психологии». Так, трудами В. Дильтея гуманитарная (иначе, культурно-историческая) психология обрела свое лицо: аспекты индивидуального сознания улавливались в памятниках культуры; метод понимания базировался на фундаментальной общности внутреннего опыта автора исторического текста и его читателя. Культурно-историческая психология, предложенная научному сообществу В. Дильтеем, с тех пор несет на себе отпечаток «образовательной задачи» гуманизма.
Исторические исследования средневековой ментальности М. Блока и Л. Февра. Навстречу психологии, которая интересовалась историей как своим гуманитарным дополнением, осуществлялось встречное движение истории ментальностей. Это историческое направление, своим обликом соответствующее исторической психологии, было известно под именем «Школа Анналов» в 1920–30-х гг.; его основоположники М. Блок (1886–1942) и Л.Февр (1878–1956) ратовали за глобальное восстановление всех сторон жизни ушедших поколений вместо привычного рассматривания отдельных исторических фактов. Для такой реконструкции они предполагали привлечь многие науки (экономику, географию, антропологию, лингвистику и в том числе психологию).
Экспериментальная психология их не заинтересовала, но привлекла психосоциология Ш. Блонделя и Э. Дюркгейма, а также психология развития А. Валлона. Эти науки были призваны обеспечить организационный стержень для раскрытия глобальной истории стран и эпох. При этом предполагалось взаимное обогащение истории и психологии, исследование ментальных человеческих функций психологами должны были приобрести универсальный характер в науке о человеческой жизни.
Этнографическая психология Л. Леви-Брюля; психолого-исторический метод И. Мейерсона и Ж.-П. Вернана. Идея историчности личности и психики всегда особенно интересовала французских ученых. Так, Л. Леви-Брюль для обоснования своей теории «пралогического мышления» привлекал культурологические материалы, относящиеся к разным народам и периодам их развития. Он выделял фрагменты культурных образов, не связанные с логикой и с понятийным мышлением, и так оформлял единую концептуальную картину.
Работа И. Мейерсона «Психологические функции и творения» опиралась на два важных для исторической психологии положения: психолог имеет дело не с абстрактным человеком, но с человеком определенной страны и эпохи; историческая психология изучает психические функции посредством анализа творений, которые человек
постоянно создает и переделывает (язык, социальные институты,
религию, мифы, технику, искусство). Социальную организацию И. Мейерсон рассматривал только в виде средства сохранения и упорядочивания человеческих творений как консервативных проявлений действующего «духа». Особенно его интересовало проявление человеческой деятельности в культуре, а также становление «культурного человека».
Ж.-П. Вернан был значительным и глубоким исследователем древней Греции. Предметом его труда «Происхождение древнегреческой мысли» стал социально-политический контекст исторических этапов развития психики, в котором он искал прежде всего человека – древнего грека в его ментальной активности (религиозных верованиях, символических представлениях искусства, философии, социальных институтах, экономике) и в синтетическом единстве некого «человеческого факта», где он был одновременно создателем и порождением культуры.
Психоистория Ф. Ариеса и Э. Эриксона. В культурологии и исторической психологии в трудах Ф. Ариеса и Э. Эриксона свое развитие получило психоаналитическое направление. Ф. Ариес занимался культурологическим феноменом «детства» и сделал вывод о том, что этот феномен существует далеко не во всех культурах и не во всех эпохах. Особенно его интересовали европейские средневековые обычаи, где не существовало специальной морали отношений между взрослыми и детьми; а социализация детей была преимущественно не семейной, но публичной. Анализируя биографии известных в истории личностей, Эриксон также обращал внимание на институты социализации и возможности «повреждения» личности при отсутствии полного набора институтов. В итоге он сделал вывод, что агрессивная политическая деятельность во многом определяется стремлением человека к «дооформлению» личности в политике, стремление к власти при этом можно считать одной из форм искаженной социальной сублимации (предполагается, что отсутствие устойчивости в отношениях с отцом приводит к поиску замены и, как следствие, ккомпенсаторному поведению).
Современная историческая психология как наука-образование и наука-исследование. Гуманитарность пришла в психологию не только как другой способ работы с научным материалом, но и как особенный метод. Обращение к тому, что недоступно прямому контакту, создало эффект превращения исследовательского материала в собеседника, а исследование превратило в диалогические отношения. Не просто человек стал исследовательским материалом психологии, но человек-собеседник. Это новая парадигма психологической науки, которая представляет себя исторической психологией за неимением лучшего названия.
Новая методологическая парадигма не ориентирована на строгую научную объективность, поскольку от собеседника не требуют фактологической достоверности; она не страдает научным монологизмом и непререкаемостью научного вывода, который стал еще более вероятностным. Обращение к «ненаучной» гуманитарности было для психологии не столько вынужденным, сколько закономерным, ведь она сама поневоле превратилась в историческое описание своих собственных исследовательских экспериментов, где каждый проведенный эксперимент безусловно вносил какой-то вклад в общее понимание некой психологической особенности человека, но собрать вместе которые науке не очень удавалось.
Известно, что наука – это прежде всего познание; познавать – это значит открывать неведомое. В гуманитарном познании это неведомое к тому же непостоянно и текуче, перерабатываются все время новые пласты опыта человеческого бытия, которое тоже не стоит на месте. Минимальное единство науки в такой ситуации обеспечивает только внутренне-рекомбинируемая целостность, которая возникает как «опыт проживания в культурных контекстах». Этот опыт возможен, поскольку знаки и символы текстов, с которыми имеет дело исследователь, могут быть истолкованы и как послания и как симптомы, которые прочитывает/отгадывает адресат. При этом на оформление понимания влияет не только текст, но и подтекст; последний указывает на «тайные законы жизни», если читателю удастся самому стать чувствующим и желающим существом, а не просто воспринимающим субъектом. Так возникает пространство истинного общения автора и читателя, исследуемого материала и исследователя. При этом самоопределение исследователя как «понимающего» опирается на мировоззренческую связность артефактов, логофактов и человекофактов (первое понимается как прикладная определенность описываемого; второе – как концептуально-понятийная определенность языка, на котором осуществляется описание, третье – как личностная и психическая определенность настроя, передаваемого автором и принимаемого читателем в тексте).